Твое лицо

или

Осторожно, мечты сбываются

Она позвонила. Я даже не сразу поняла это. Ее голос взорвался в голове всплеском воспоминаний. Приятный бархатистый тембр поволок куда-то, куда я когда-то так рвалась, но двери были захлопнуты прямо перед моим носом.

И только положив трубку, я осознала: она умоляла. ОНА_УМОЛЯЛА! Я выглянула на улицу: небо было сверху, земля снизу,- с миром было все в порядке. А что случилось с ней?

Убедив себя в том, что это всего лишь любопытство, я отправилась в кафе, где она назначила мне встречу. Признаваться в том, что ее голос все еще действовал на меня гипнотически, не хотелось даже себе.

Я села за столик у окна и попыталась вспомнить ее лицо. Хотелось увидеть его с улыбкой, с огоньками в серых глазах, но сознание хранило только маску со стальным серым вокруг зрачков, с плотно сжатыми губами, кровоточащими острыми фразами.

Она тихо вошла в кафе и опустилась на диван напротив меня. Я ткнула сигарету в пепельницу и приподняла бровь.

--Что с твоим лицом?—спросила я.

Она, не поднимая головы, коснулась ссадины на правой щеке.

--ДТП.

Я бросила взгляд на ее плотно перебинтованную  левую кисть. А, подняв глаза, натолкнулась на взгляд. Я даже не успела разглядеть выражения ее глаз: взрывная волна разлетелась от нас, разбивая бутылки, стаканы, бокалы в осколки, сбивая стулья, вышибая стекла.

Я вдохнула, втягивая в себя эту волну: осколки, притягиваемые неведомой силой, стянулись, склеиваясь в бутылки, стаканы, бокалы; стулья вернулись на свои места, окна взлетели вверх, восстанавливая свою форму.

--Выслушай меня, пожалуйста,--попросила она тихим сдавленным голосом, и начала рассказывать,--Несколько дней назад я попала в ДТП. Очнулась в больнице и поняла, что ничего не помню. Ничего кроме тебя. Я помню, что сделала что-то ужасное, причинила тебе сильную боль, и то, что я не могу без тебя.

Она посмотрела на меня, очевидно, ожидая какой-то реакции. Я, молча и равнодушно, смотрела на нее.  

--Я не помню, что я сделала, но я очень прошу, прости. Пожалуйста. Я была на грани смерти, но мне дали второй шанс. Дай его и мне. Что я такого сделала?

И тут я не выдержала. Все, что копилось во мне долгие месяцы, вырвалось  наружу.

--Ничего,--в моем голосе зазвучала сталь,--подумаешь, бросила меня,--я закурила вторую,--мелочи жизни,--я откинулась на спинку кресла,--Господи, как я мечтала об этом! Сколько раз я представляла тебя в соплях, зареванную, вымаливающую у меня прощения. Поверженная Виктория – это звучит!

Она молча слушала, опустив голову. Только пальцы судорожно сжимали край сиденья.

--И вот ты пришла. В соплях. Зареванная. Умоляешь. Мечта сбылась! –я стряхнула пепел,-- Ты думаешь, что после всего, что было, ты можешь просто придти, попросить прощения, и все будет как прежде?

--Что я сделала?

--Я не хочу говорить об этом. Я даже думать об этом не хочу.

--Что бы я ни сделала, чтобы я тебе не наговорила… у меня есть немного времени, и я хочу провести его с тобой. Я живу тут неподалеку… старое здание, исторический центр, под самой крышей.  Небольшой подарочек напоследок.

--В этом твоя проблема! Ты совершенно не слышишь, что тебе говорят!

--Я не помню, что я сделала. Я ничего не помню.

Она достала из кармана листок и положила его на стол.

--Прости меня. Я буду ждать тебя. Все равно.

По ее щеке потекла слеза. Голос предательски дрожал, она еле сдерживала рыдания.

Виктория поднялась. Ее перебинтованное запястье мелькнуло перед моими глазами, джинсы на узких бедрах, край майки, открывающий подвздошную косточку. Мою любимую, левую…

Она уже ушла, а я все еще смотрела на пустой диван. Затем откинулась на спинку, и крик не вырвался из моего горла:

«НЕНАВИЖУ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

И снова  пространство вздрогнуло, и взрывная волна ринулась на бедные бутылки, стаканы, бокалы, окна…. Мягкий, серебряный звон был мне ответом. Босая ступня со всей силы впечаталась в пол, рецепторы взорвались болью, осколки окрасились в красный цвет.

Я открыла глаза. Тихо играла музыка, люди сидели за столиками, пили, ели, общались. Окна были целы. Бутылки и стаканы тоже. Я  поднялась на ноги.

Вы не знаете, что я испытывала к этому человеку. Представляете, я сгребла листок со стола и засунула его в карман.

В эту ночь я не смогла уснуть. Я ворочалась с боку на бок, не в силах выкинуть из головы наш сегодняшний разговор. Стоило мне закрыть глаза, и я видела ее лицо, незнакомо-печальное, но все же такое родное. Она, словно фантом из прошлого, вернулась, чтобы  растревожить меня, взбаламуть только-только начавшую устаканиваться жизнь.

Ненавижу!

Я видела небольшой бугорок, эту косточку, выглядывающую между джинсами и майкой. Я вспоминала мягкость ее кожи, ее запах, и мое тело охватывал жар. Я бредила.

Посреди ночи я вскочила от  мысли, что она одна в пустой квартире, и она ждет меня. Странно, эта мысль внезапно поразила меня, словно я только что узнала об этом.

Путаясь в одеяле, я соскочила с кровати и бросилась к телефону.

Длинные гудки немного успокоили мое сердцебиение, выравнивая его в унисон. На пятнадцатом она ответила:

--Сашка?

--Разбудила?

--Ага.

Она улыбнулась. Я знала это точно. Я помнила все оттенки ее голоса.

--Давай встретимся,--попросила я,--я приеду прямо сейчас.

--Метро еще закрыто.

--Я пойду пешком.

Она снова улыбнулась.

--Дойдешь к девяти. Дождаться метро быстрее.

--Давай в восемь. Там же.

-- Кафе будет закрыто. Давай, на набережной напротив.

--Я буду.

--Тогда до встречи.

--Поговори со мной.

Ужасно не хотелось отпускать ее. Я проклинала себя последними словами за эту слабость, но была не в силах прервать разговор. Я ненавидела себя за то, что вся моя сила воли рухнула в один момент, и я сама принесла ей в зубах поводок..

--Ты, правда, ничего не помнишь?—спросила я.

--Правда. У меня есть родители?

--Да. И младший брат.

--Сколько ему?

--Семнадцать.

--Прикольный?

--Сволочь последняя.

Она улыбнулась. Она не врала. Она говорила безумно странные вещи, но сейчас, посреди ночи, сидя на полу рядом с кроватью, я воспринимала их как абсолютно естественные.

Хотелось проговорить с ней до самого утра, эта призрачная связь создавала иллюзию ее присутствия. Казалось, протяни руку, и можно коснуться ее щеки. Если только это было бы возможно, я протекла бы по проводам в ее квартиру, игнорируя все физические законы. Почему-то верилось, что попроси она сейчас, и я бы это сделала, и ничто не смогло бы мне помешать.

Но надо было взять себя в руки и попрощаться. Я уже проклинала себя  за то, что показала свою слабость, как щенок, вытянувшийся на земле, выставила перед Викой свой живот. Я слишком хорошо знала, что бывает в таких случаях. Словно прошлого удара было мало.

Мы попрощались, я повесила трубку. С легким щелчком между нами разверзлась бездна: восемь станций – почти полгорода.

Утром я прилетела к месту встречи минута в минуту. Она уже ждала меня. Стояла у парапета и смотрела на воду. По воде плыли утки: два селезня и  самочка.

Вика обернулась и посмотрела на меня. Я никогда не испытывала ничего подобного до Вики. Я никогда не смогу описать это словами. В ее глазах был весь мир, вся жизнь, в ее глазах было все, и я ощутила, как горячие токи текут по моим венам, наполняя меня этим миром, этой жизнью.

--Пойдем.

Я двинулась за ней на ватных ногах.

Мы шли по набережной. Мимо не выспавшиеся люди спешили на работу.  Она расспрашивала меня о какой-то ерунде, я рассеянно отвечала. Все мое внимание было сосредоточено на ее движениях: на движениях ее плеч, пальцев, рук, на ее шагах, поворотах головы. Мое время словно пробуксовывало, делая стоп-кадр на каждом ее движении.

Я не хотела верить, но в ее взгляде было то же самое. Или мне просто хотелось, чтобы все так было? Нет, я слишком хорошо знала этот взгляд, чтобы ошибиться.

Я усмехнулась: мы напоминали молодых влюбленных девочек, которых тянет друг к другу со страшной силой, но которые должны идти вдоль набережной, делать вид, что ничего такого не происходит, болтать о всякой ерунде, изредка соприкасаясь руками и замирая от каждого прикосновения.

Мы свернули в небольшую улочку.

--Вот мой дом,--она указала на старинную четырехэтажку, разукрашенную лепниной.

--Ого,--сказала я, -- пригласишь в гости?

--Только давай сначала заглянем в магазин. А то у меня еды нет.

Мы зашли в магазин.  Она сосредоточилась на полках, а я вдруг вспомнила, как мы ходили за продуктами вместе. Казалось бы, такое обычное дело, но как оно преображается, если делать его с любимым человеком. И все эти шуточки, споры, все время радость, счастливая болтовня, влюбленная. Такая легкая и непринужденная… а потом вдруг молчание. Холодное, обидное. И ничего с ним не поделать. Ничем его не вытравить. И слова сыплются  пустые и бесполезные. И ничего уже не получается как прежде.

Я встряхнула головой, отгоняя печальные мысли, все это будет потом.

У нее была прикольная квартирка. Небольшая прихожая закутком, со стеной напротив двери, в которой зачем-то было окно, ведущее в совмещенный санузел, с зеркалом слева от входной двери, старое, "бабушкино". Дверь в единственную, но довольно просторную комнату. Просторную, наверное, потому что из мебели был только диван, который, очевидно, служил и кроватью, платяной шкаф, узкий стеллаж с книгами и небольшой стол у окна. На столе стояла шикарная "писательская" лампа с зеленым абажуром. Книги на стеллаже были старые, потрепанные. На верхней полке стоял горшок с хлорофитумом, его стрелы спускались вдоль стеллажа, красиво обрамляя книги. Цветы были и на подоконнике: красные пучки цветущей герани,  шапка из мелких зеленых круглых листочков какого-то неизвестного растения, острые языки алоэ, несколько мячиков кактусов.

--Нравится?--спросила она, видя как заворожено я разглядываю комнату.

--Да. Дух эпохи.

Она рассмеялась.

--Кактусы и зеленая лампа?

Я усмехнулась:

--Особенно лампа. Шикарная.

--Пойдем, перекусим чего-нибудь.

Мы прошли на кухню. Кухня была старой и, в отличие от комнаты, неуютной: голый подоконник, решетка-сушка на стене рядом с мойкой, напольный шкафчик со столешницей между мойкой и старенькой газовой плитой, ДСПшный стол, отделанный пластмассой, пара табуреток, старенький гудящий холодильник.

Виктория достала из пакета  батон, колбасу, сыр, два пластиковых контейнера готового салата, крабового, кажется.

--Сделай бутербродов,--попросила она, ставя чайник и ища заварку.

Я вытащила нож из пластиковой сушилки.  Нарезая хлеб, колбасу и сыр, спросила, чья это квартира.

 Вика сказала, что снимает ее. Квартирка была, конечно, раздолбанная, но в центре города… сколько ж она стоила?

--Нисколько. Родственники уехали на месяц, просили присмотреть.

Я все чаще ловила на себе ее взгляды. Она посматривала на меня украдкой, но каждый ее взгляд жег мне кожу. Она никогда на меня так не смотрела.

--Странно.

--Что странно?

--Твое лицо. Ты на себя не похожа. К тому же, Вик…у тебя нет родственников в этом городе.

--Да черт возьми!—она вспылила,-- Я мертва! Меня размазало по приборной панели! Все - ложь!

Она подошла к окну и уставилась на улицу. Вика всегда любила устраивать подобные сцены, нести чушь, представляясь мне то персонажами прочитанных книг, то придуманными ею персонажами. У девочки было богатое воображение: она могла заявить, что она ангел и броситься к окну, чтобы мне это доказать. Естественно для того, чтобы я ее остановила. Когда-то мне это нравилось. После расставания эти «представления» оставили неприятный осадок. Такой же, как оставляют старые, самодельные наряды кукол, которые когда-то казались такими красивыми, а спустя много лет вдруг начинаешь замечать дешевую ткань, кривые строчки, неаккуратно пришитые вульгарные блестки.

--Что происходит?—спросила я спокойно.

--Такого не бывает. В это просто невозможно поверить. А ты и так мне не доверяешь. Зачем тебе знать?

Она обернулась. Наши взгляды встретились,  и я физически почувствовала, как воздух между нами стал плотным и тягучим.

Я шагнула к ней.

--Ты не мертва, смотри я беру тебя за руку,-- я знала, что если коснусь ее, то потеряю контроль.

Никогда не признаюсь, что на это и рассчитывала. Слишком уж невероятным казался  ее влюбленный взгляд. Слишком долго я о нем мечтала, слишком давно не видела ее лица. Слишком.

Когда наши руки соприкоснулись, она вздрогнула. Она потянулась ко мне, и я обняла ее, прижимая к себе. Ее сердце бешено колотилось.

--Сволочь,--всхлипнула я.

--Я люблю тебя,--прошептала она.

И мне снесло башню. Я уткнулась носом в ее плечо, вдыхая пьянящий запах теплого тела. Мои руки скользили по ее худенькому телу, такому знакомому, но реагирующему совершенно по-новому: она дрожала. Она захлебывалась прерывистым дыханием, а когда мои губы коснулись ее ключицы, она застонала.

Это  было уже слишком. Или это был кто-то другой, или мир перевернулся несколько раз, и хоть все выглядело как прежде, но это был уже совершенно другой мир.

Я балансировала на грани потери сознания, и боялась даже подумать, что она испытывала то же самое. Стоит об этом подумать, и  эмоций будет слишком много, чтобы человеческий организм мог их вынести.

Я прижала ее к стене, рядом с окном.  Дурацкая рубашка! К чертям ее! Я чувствовала жар, исходящий от ее тела, и я себя уже не контролировала.  Я завоевывала ее тело сантиметр за сантиметром.  И при этом я боялась поднять глаза, я боялась поцеловать ее. Что если все будет не так, как тогда? Что если поцелуй окажется таким же чужим, как и она сама? Наверное, Вика почувствовала мой страх. Я ощутила ее ладони на своих висках. Она подняла мою голову, заставляя взглянуть ей в глаза. Наверное, я боялась именно этого: встретиться с ней взглядом, который  моментально лишал меня воли, выдергивал позвоночник из моей спины. Я боялась снова оказаться полностью в ее власти.

А, да покончим же с этим! Я подалась вперед, ловя губами ее губы.

Но…что-то было не так.

Ах, господи, да чего я хотела? Ничего уже не будет, как тогда! Слишком много разрушено, залатано, пережитого!

--Я хочу есть,--сказала я, прерывая неприятное молчание.

Ее худая фигурка в распахнутой рубашке выглядела нелепо. Вика встряхнула короткими волосами и запахнула рубашку.

Я уселась на табуретку, а Вика принялась доставать из пакета продукты.

Ее руки заметно дрожали. Похожа, она была на грани слез и с трудом сдерживалась.

Меня почему-то это жутко разозлило.

«Черт, да что с тобой такое? Где та прежняя Вика? Где та Вика, которая закатывала истерику и добивалась всего, чего хотела? Которая надкусывала мне руку и вытягивала жилы, а я, влюбленная идиотка, при этом еще пыталась улыбаться!»

Я так ее ненавидела, но сейчас я хотела именно ее, прежнюю Вику,  а не это непонятное существо.

Мы уселись за стол и молча ели бутерброды с салатом (который мы даже не стали выкладывать в тарелки из пластиковой тары), запивая все это  безобразие чаем.

Я все ждала, когда она спросит, но она упорно делала вид, что все так и должно быть. И только в ее взгляде  читался немой вопрос.

От этого хотелось плеснуть на нее чаем. Почему она так смотрит на меня? Почему ТАК реагирует?

--Ты меня не узнаешь,--сказала Вика.

--Совершенно.

--Думаешь, мне это приятно? Ты вдруг попадаешь в мир, где ничего не понимаешь, а люди смотрят на тебя и возмущаются, как будто ты сам виноват в своей амнезии.

--Как ты попала в ДТП?

--Я не очень хорошо это помню. Я плохо вожу, но я поехала сама. Была ночь, дождь, я гнала по какому-то шоссе, в надежде что какой-нибудь придурок выворотит КАМАЗ мне навстречу.

Мое сердце сжалось.

--Почему-то мне было ужасно хреново в тот вечер.

Мне снова захотелось наброситься на нее, прижать к себе, зарыться в ее тепло, и не отпускать, чтобы никакой боли, никаких глупостей.

Ее обычное  позерство. Ну сколько можно? А я все ведусь.

Первые дни с той злосчастной ночи были настоящим адом. День Татьяны, и так расписанный буквально по минутам, теперь сосредоточился вокруг второго корпуса клинической больницы. В этой серой девятиэтажке она проводила чуть ли не больше времени, чем в собственной квартире. Утром, ни свет, ни заря – туда,  затем – на работу, после работы – снова туда, и уже к полуночи,  обессиленная и вымотанная добиралась домой, чтобы, поспав часов пять, снова отправляться в больницу.

Анька не просыпалась. Поначалу врачи успокаивали, говорили, что еще рано отчаиваться, но когда неделя подошла к концу, стали отмахиваться, прятать глаза и уходить от ответа. Да и что они могли сказать? Кома может длиться от нескольких дней до бесконечности. Вот тебе и вырезали аппендицит! Общий наркоз опасен тем, что никогда не знаешь, проснешься ли. БОльшая часть просыпается, но есть те, у кого оказывается аллергия к данному составу наркоза. К сожалению, предугадать это невозможно –проб на такую аллергию не существует.

Врачи убеждали Татьяну поехать домой, отдохнуть, поспать; обещали позвонить сразу же, как только что-нибудь изменится, но Татьяна не могла оставаться дома. Там все напоминало об Ане. О живой, веселой, озорной Ане, и эти воспоминания, такие непохожие на то неподвижное тело цвета белых больничных простыней, сводили с ума.

"Я свихнусь, если буду сидеть дома"

Теперь, когда казавшаяся такой долгой и беззаботной жизнь оказалась вдруг подвешенной на волоске, каждая минута, проведенная рядом с Аней, была бесценна.

Слава богу, тебя все-таки вытащили. Анюта, лапа,  любимая моя...

Когда Татьяна осознала, что это надолго, у нее случилась истерика. Она разрыдалась прямо в палате, и санитарке вместе с проходящей мимо посетительницей пришлось буквально вытаскивать ее в коридор  на руках. Татьяна билась и кричала. Ее крик, какой-то животный, бессловесный, наполненный отчаянием и болью, пронзал насквозь.

--Господи,--содрогнулась женщина,--сестра она ей что ли?

Санитарка, привычная к горю и отчаянию, которым, казалось, были пропитаны стены больницы, промолчала. Она посадили Татьяну на банкетку в коридоре, и санитарка сбегала за лекарством. Татьяне вкололи успокоительное и уложили на кушетке, притащенной в палату то ли из кладовой, то ли из кабинета терапевта. 

В комнату проникал призрачный неоновый свет.  Вот они, квартиры на центральных улицах: хочешь спать спокойно - вешай плотные шторы.

Я  откинула одеяло с ее тела. Вика лежала на спине с закрытыми глазами, но я знала, что она не спала.  Легким движением руки подняла край задранной футболки, обнажая ее небольшую грудь. Еле заметный вздох выдал ее с головой. Она не спала. Ее аккуратные соски тут же затвердели. Интересно, от холода или от моего взгляда?

Я положила ладонь на ее живот, чувствуя, как мышцы напряглись.

Это была Вика, но какая-то совершенно другая Вика. И это не давало мне покоя. Я хотела одновременно разобраться, в чем дело, и забыть об этом, делая вид, что все в порядке. И пока я преуспевала только в последнем.

--Ты что-то сказала о приборной панели,--в моей голове плавали обрывки ее фраз, никак не складываясь в картину произошедшего.

--Ты не хочешь этого знать. Извини, что я сорвалась.

--Я хочу знать.

--Я попала в ДТП и умерла. --с усилием выдавила она.

Вика перевернулась на живот: слишком «открытым» и незащищенным было ее положение. И ей это не нравилось.

Я положила ладонь на ее ягодицу, нагоняя на нее новую волну смущения.

--Я не понимаю.

--Я всю жизнь вела себя как последняя сука, и мне дали шанс хоть что-то исправить.

--Это трюк из дешевых фильмов.

--Вся наша жизнь -  одна дешевая мелодрама. Не забивай себе голову, это все слишком сложно.

--Что там было?

--Где?

--За жизнью.

--Смерть.

--Какая она?

Вика, очевидно, ждала от меня дальнейших действий. Но моя рука оставалась неподвижной. И это Вике  не нравилось тоже.

--Она все меняет.

--Значит, поэтому ты такая странная?

--Поэтому.

Я откровенно издевалась. Точнее, отыгрывалась. Весь этот глупый гон, который она, очевидно, сочиняла на ходу, был просто прикрытием игры, очередную партию которой мы сейчас разыгрывали.  Но почему она просто не потребует? Почему не возьмет инициативу в свои руки?   Почему не попросит? Почему она молчит?

Я посмотрела на ее лицо. Это лицо, такое знакомое и вместе с тем… Было ощущение, что кто-то чужой смотрит на меня знакомыми глазами, разговаривает знакомым голосом. 

Ее лицо, оно было все тем же, лишь едва уловимые изменения произошли в ее мимике: Вика как-то по-новому улыбалась, как-то по-новому хмурила лоб.

Неужели я так давно ее не видела? Неужели она так изменилась? Неужели испытания, действительно, так меняют человека?

Очевидно, Вике надоело и мое странное молчание, и мои странные вопросы. Она надела мой халат, валявшийся возле кровати и направилась к двери.

--Ты куда?--поинтересовалась я.

--В ванную.

Я проводила ее взглядом, отметив про себя, что раньше Вика даже не подумала бы про халат.

Я закрыла за собой дверь и подошла к зеркалу. К такому нельзя  привыкнуть. Каждый раз, когда я вижу свое отражение, мне кажется, что все это сон. Но дело не только в моей внешности. Все теперь ощущается по-другому. Я стараюсь не думать об этом, но разум не дает мне покоя, мелкими мыслями напоминая о том, что все теперь не так.

Я иду, и понимаю, что моя походка изменилась. Это  не моя походка. Я пытаюсь выровнять шаг, но ловлю себя на мысли, что все время сбиваюсь.

Я сажусь и замечаю, что поза, в которой я сижу, мне совершенно не свойственна, но почему-то удобна. Я никогда  не закидывала ногу на ногу, по-мужски, так, чтобы щиколотка одной ноги лежала на колене другой. Я пытаюсь контролировать себя, следить за своими движениями, но, отвлекшись, вдруг обнаруживаю, что опять сижу в этой дурацкой позе.

Я словно веду борьбу с собственным телом. Наверное, так оно и есть: мне все время хочется курить, но теперь моим легким придется смириться с мыслью, что никотина больше не будет.

Я включила воду и умылась.

Подобные мысли могут довести до истерики. А то и до сумасшествия.  Одна мысль о том, что, умываясь, ты касаешься чужого лица…бррр.

Я потянулась за полотенцем. Я боюсь. Я определенно боюсь. Наверное, я просто в панике, хотя и пытаюсь скрыть это всеми силами. Мне в голову даже начинают закрадываться мысли о том, что зря я все это затеяла. Вдруг и в этот раз ничего у нас не получится? Раньше у меня хотя бы была надежда. А теперь я уже оттолкнулась от трамплина и лечу в неизвестность. И повернуть обратно невозможно. И это, а может притягательность неизвестности передо мной завораживает, пробуждает в душе странную смесь страха и предвкушения. Если это сон, то я хочу увидеть его до конца.

Я улыбнулась своему отражению. Чего я боюсь? Я знала, на что иду. Неужели все хуже, чем было раньше? Ведь раньше я не смела даже подойти к тебе, а теперь… Я вернулась в твой город. Твой город. Мой город. Но никогда – наш город. Мы существовали в нем обособленно, отдельно, благо места  было предостаточно. Но теперь я могу прожить наяву свой самый заветный, самый желанный  сон. Так чего я боюсь?

Я вернулась, забралась на кровать и вытянулась рядом с Сашкой. Та не спала. Я посмотрела на ее лицо и улыбнулась. «Это не сон, --сказала я себе,--я могу протянуть руку и коснуться твоего лица, я могу даже поцеловать тебя, и ты мне ответишь».

Я коснулась губами ее щеки.

Сашка сделала вид, что спит, хотя я точно знала, что она не спала, потому что когда я коснулась ее губ, она мне ответила.

Но что-то было не так. Мне вдруг показалось, что это не я целую Сашку, а Вика, а я лишь стою рядом и наблюдаю со стороны.

 Я резко отстранилась.

--Ты чего?—не поняла Сашка.

--Спокойной ночи,--я легла на свою половину кровати и укрылась одеялом.

Сашка никак не отреагировала. Может, оторопела от такого обращения, а может, уже устала удивляться моему странному поведению и забила.

Я свернулась калачиком, чувствуя, как слезы закипают на глазах. Сдерживать их больше не было сил, и они покатились по щекам, исчезая в подушке. Главное, чтобы Сашка не услышала. Я уткнулась лицом в край одеяла.

Я лежала и офигевала. Ну и что это было? Я покосилась на отвернувшуюся Вику. Чего она психует? Да кто это вообще такая, это девушка, лежащая рядом? Откуда у нее Викино лицо? И где сама Вика?

«Умерла»,--шепнуло мне подсознание.

«Дура!»,--подумала я про себя и закрыла глаза, проваливаясь в сон.

В первый раз я увидела ее на вечеринке у кого-то из моих друзей по случаю чего-то, не помню чего. Нас представили друг другу, уже и не вспомню кто, и я особо не запомнила эту встречу. Помню только, что отметила симпатичную мордашку, но симпатичная мордашка еще не повод влюбиться.

Потом было еще несколько незначительных встреч: ходили компанией в кино, посиделки у общих друзей. Ближе к лету начались вылазки на природу, на одной из которых мы снова оказались вместе. Разговорились, увлеклись, посидели пару раз в кафешке. И как-то все так завертелось само собой. А спустя несколько месяцев, я уже не представляла  жизни без нее. Мы созванивались почти каждый вечер, ночи просиживали в Интернете, общаясь по аське, и все никак не могли наговориться. Наверное, именно в этот момент я совершила главную ошибку: я раскрылась перед ней полностью, отдала всю себя в ее полное распоряжение и стала ей просто неинтересна.

Сначала Вика перестала звонить, все менее охотно отвечала на смски, затем пару раз не пришла на встречу, а когда я, прождав час, наконец, до нее дозвонилась, она ответила, то у нее возникли дела, и ее можно не ждать. Она стала избегать встреч, перестала приходить к нашим общим друзьям, чтобы не встретиться случайно со мной, а потом и вовсе перестала меня узнавать.

Все может случиться, все можно понять, но неужели нельзя было просто сказать?

Устав искать встречи и требовать объяснений, я забросала ее почтовый ящик письмами с единственным вопросом: «Что происходит?». И она соизволила ответить.

Она написала мне письмо без единой своей строчки, все чужими словами, словно не хотела мараться, словно все было так очевидно, что какие-либо пояснения были излишними. Она написала мне:

«- Отдать тебе любовь?

- Отдай!

- Она в грязи...

- Отдай в грязи!..

- Я погадать хочу...

- Гадай.

- Еще хочу спросить...

- Спроси!..

- Допустим, постучусь...

- Впущу!

- Допустим, позову...

- Пойду!

- А если там беда?

- В беду!

- А если обману?

- Прощу!

- "Спой!"- прикажу тебе…

- Спою!

- Запри для друга дверь...

- Запру!

- Скажу тебе: убей!..

- Убью!

- Скажу тебе: умри!..

- Умру!

- А если захлебнусь?

- Спасу!

- А если будет боль?

- Стерплю!

- А если вдруг - стена?

- Снесу!

- А если - узел?

- Разрублю!

- А если сто узлов?

- И сто!..

- Любовь тебе отдать?

- Любовь!..

- Не будет этого!

- За что?!

- За то, что

не люблю рабов»

Последняя строчка была подчеркнута несколько раз.

Я знала это стихотворение. Роберт Рождественский, один из моих любимых поэтов, и такая подстава! Прямо нож в спину. Точнее, под ребра. Н-да, это сейчас легко вспоминать, а тогда обида была жуткая. Я ее ненавидела. А еще больше ненавидела себя за то, все это было правдой. Да, умру, пойду, стерплю. Я ненавидела себя за то, что смогла бы ей это простить. Стоило ей позвонить в дверь, и я метнулась бы в коридор и распласталась бы у двери ковриком. Проходи, любимая! Тщательней вытирай ноги.

Это было не первое мое расставание, но более болезненного еще не было. Поманив, тебя поизучали, как какую-то диковинную зверюшку, а потом, когда игрушка надоела, просто выкинули, удивляясь, чего она скулит под дверью. Словно так все и должно быть, словно это подразумевалось с самого начала. И все это в то время, когда ты по-настоящему любил, и чувства твои были искренними.

Утро выдалось хмурым и печальным. Облака замерли над городом, меланхолично размышляя, окропить город дождем только слегка или занудеть на целый день.

Когда я проснулась, Вика уже возилась на кухне с завтраком. Пахло свежим кофе и поджаренным хлебом.

Я поймала себя на мысли, что уже задолбалась удивляться необычному поведению Вики. Раньше она никогда не вставала раньше полудня. А уж о том, чтобы готовить завтрак и не могло быть и речи.

Теперь же Вика вела себя так, словно ее подменили.

Завернувшись в одеяло, я выползла на кухню.

--Доброе утро,--поприветствовала меня бодрая Вика.

--Ты чего так рано?—удивилась я.

--Ты не представляешь, сколько полезного времени человек тратит на сон.

--Сон – это святое.

--Завтрак готов.

Я кивнула и направилась в ванную.

Через пять минут, умытая и причесанная я сидела за столом напротив Вики и пила кофе.

--Мне сегодня надо перевод сдать. Заодно денюжку получу. Так что на обратном пути куплю какой-нибудь еды. Пустой холодильник не есть гут.

У Вики не было инета, и я заранее позвонила на работу и наврала, что с сетью возникли непредвиденные траблы, и что перевод я буду привозить на дисках. Впрочем, способ доставки никого не волновал, главное, чтобы перевод доставлялся и доставлялся в срок

Из больницы Татьяна направилась на работу, убедив медсестру, которая пришла проверить состояние Аньки, что она в норме и ей не надо ни таблеток, ни «может, к врачу?», хотя это было далеко от истины. Придя на работу,  не смогла вспомнить, перекусила ли она чего-нибудь на работе или нет. В любом случае, есть не хотелось.

Весь день работа валилась из рук, в глазах стояли слезы, размывая документы на экране компьютера. На расспросы сотрудников, она бормотала что-то невнятное и отворачивалась к экрану. Ей не хотелось ни с кем разговаривать.

Татьяна добрела до дома совершенно умученная. Обед она тоже пропустила, потому что при мысли о еде к горлу подступала тошнота.

Татьяна открыла дверь, бросила ключи на тумбочку, скинула обувь, повесила куртку на крючок и прошла в комнату. Пустота сжала ее тисками.

"Какие холодные обои,--подумала Татьяна,--какой мертвый шкаф, какая тусклая безжизненная лампа. И как мы тут только жили?"

Она упала на диван и разрыдалась. Боль поднималась по горлу, стекала по щекам, впитывалась в подушку. Незаметно для себя Татьяна уснула, опустошенная, отрешенная.

А утром наступило отупение. Она проснулась без пяти шесть. Будильник  еще не прозвенел. Она умылась, быстро позавтракала и поехала в больницу.

В голове было пусто и легко, эмоции куда-то пропали, наверное, впитались в подушку вместе со слезами.

"Завтра Анькина мама приедет.--по дороге вспомнила Татьяна,--я немного посплю".

Мария Дмитриевна жила достаточно далеко и поначалу Татьяна убеждала ее, что Аня проснется и сама ей позвонит, но все сроки вышли. Билеты были куплены, вещи собраны.

Да и Татьяна была не против. Точнее сейчас ей уже было абсолютно все равно. Пусть приезжает, может, квартира перестанет быть такой пустой и холодной.     

Я сложила постельное белье и  собрала диван. Немного разгребла стол, чтобы Сашка могла спокойно за ним работать, сложила одежду, наброшенную на спинку стула. Стянула со спинки  футболку, в которой Сашка спала. Помяла ее в руках, затем забралась на диван  и прижала футболку к лицу. Ткань хранила ее запах. Теплый аромат тела с привкусом сигарет.

"Я сплю,--подумала я,--мне все это снится"

Я сидела так некоторое время. Затем подошла к окну. На улице хлестал дождь.

"А Сашка без зонта.--пронеслось у меня в голове,--промокнет".

Я откопала в сумке мобильник и отправила ей смс: "Давай привезу зонт. Вика"

Почти сразу пришел ответ: "Я уже в метро. Мокрая и голодная. Лучше сваргань обед. Сашка"

Я прошла на кухню и открыла в холодильник. Остатки сыра, полувыдавленный пакет кетчупа. В шкафчике нашлись спагетти.

"Значит, будет паста",--решила я, ставя кастрюлю с водой на плиту.

Звонок раздался, когда я промывала макароны. Поставив дуршлаг со спагетти в пустую кастрюлю, я пошла открывать. Сашка ворвалась в дом, пахнущая дождем. Она сбросила мокрую куртку и встряхнула головой.

--Ну и погодка!

Затем разулась и прошла в комнату.

--Я не зашла в магазин.--сказала она, стягивая мокрые джинсы,--давай к вечеру вместе сходим. Если распогодится.

--Я спагетти сварила. Есть кетчуп и остатки сыра.

--Отлично.

Пока Сашка умывалась и переодевалась, я разложила спагетти по тарелкам.

--Эх,--Сашка появилась на кухне, потирая руки.

После обеда Сашка уселась за комп, а я выползла прогуляться. Дождь кончился, умытые улицы пахли свежестью.

Я шла по мокрому асфальту, кутаясь в пальто. Я любила этот город. Я говорила с ним, я с ним сливалась,  погружаясь в медитативную сладкую, щемящую тоску, по которой каждый русский человек безошибочно определяет, что он дома. Я была дома. Это мой город. Это могучее живое существо, обнимающее меня своим холодным осенним дыханием. Я люблю каждую его улочку, каждый дом, я касаюсь шершавой поверхности стен, и чувствую, как в мои вены хлещут его воспоминания, его боль, его солнце, его тоска, его вечность.

Мой город, прости, что я так редко с тобой общаюсь. Моя жизнь лишь миг по сравнению с твоей, я слишком слаба, чтобы принять всю твою любовь, всю твою боль. Я захлебнусь ею.

Есть люди как люди. И любовь у них людская, спокойная. Моя же любовь замешана на боли, соткана из страданий.

Существует точка, когда боль вдруг переходит в наслаждение.  Так говорят взрослые мужчины юным неопытным девочкам, укладывая их накровать. Так говорят спортсмены, истязающие себя на снарядах. Так говорю я, потому что это действительно так.  И каждый из нас входит в эту реку боли, веря, что эта точка обязательно наступит, уже скоро, уже вот-вот. А если она  все никак не наступает, вдруг ловишь себя на мысли, что начинаешь получать удовлетворения от самого процесса, в страдания  вплетается сладость ожидания, накрепко с ними сплавляясь.  И разделить их уже невозможно, да и не хочется.

Ближе к ужину Сашка вылезла из-за компа, потянулась и повернулась ко мне.

--Ну что, пошли в магазин?

Я кивнула. Сашка сняла очки и подошла ко мне.

--Что?--спросила я, не понимая ее загадочной улыбки.

--Ничего.--она обняла меня за талию, притягивая к себе.--Что-то не так?

Ответить я не успела: ее теплые требовательные губы коснулись моих губ, вовлекая в поцелуй. Я подалась вперед, прижимаясь к ней, отбирая инициативу.

--Я голодна,--прошептала Сашка, покусывая мое ухо.

--Пошли в магазин.

--Ага, щаз,--Санькины руки поползли под мою футболку.

Жесткий диван, переплетение тел, настойчивые руки, горячие струны, натягивающиеся на колки, натягивающиеся сильнее, напряженные руки, как быстро, слишком быстро, слишком... По телу пробежала судорога, вжимающая нас друг в друга.

Быстрый, агрессивный секс, про который я написала бы в любовном романе: "он грубо овладел мной", если бы Санька была мужчиной и если бы я писала любовные романы. А так все недовольство сводилось к "я слишком быстро кончила".

--Не раздавлю?--спросила я, перекатываясь на нее: диван был слишком узким, а лежать бочком было неудобно.

--Нет,-- она обняла меня.

Испарина склеивала наши тела, сердца бились друг о друга сквозь кожу и ребра.

Глупы те, кто думает, что момент единения - это оргазм. Момент единения наступает секундой позже.

--Мне холодно,--выдохнула я Сашке в шею.

Она провела по моим ягодицам.

--Да ты голая.

--На себя посмотри.

--На мне носки.

Я тихо рассмеялась.

--На мне тоже.

--Я где-то слышала, что нет ничего хуже голого мужчины в носках.

--Мы-то не мужчины, мы прекрасны даже в носках,--я чмокнула Саньку в нос.

--А вот теперь я, действительно, хочу есть.

Мы бродили по супермаркету, на ходу сочиняя меню, обменивались шуточками, советовались друг с другом. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что мы ведем себя как образцовая ячейка общества. Надо же, как может быть приятно сходить с любимым человеком в магазин. От всего этого веяло каким-то мещанством, глупым семейным счастьем.

Я поймала себя на мысли, что не хочу возвращаться. Возвращаться в свою прошлую жизнь. Я захотела остаться здесь, с Сашкой: возвращаться с работы, готовить ужин, сидеть рядом, когда Сашка работает, смотреть на нее, засыпать вместе с ней, просыпаться рядом.

В первый раз я увидела ее, когда проходила практику в каком-то богом забытом НИИ. Оба наших универа были прикреплены к  местной лаборатории, и студентов каждое лето, как саранчу сгоняли на свежие насаждения. НИИ, хоть и медленно, но неотвратимо загибался, но усиленно делал вид продвинутого и прогрессивного, предлагая места для прохождения практики переводчиков МГУ (местного государственного университета) и МПУ (местного педагогического университета). В итоге, переведя пару статей мразматичных докторов биологических наук, практикантки  поливали рассаду, помогали разбирать всякий хлам и мыть окна.

Неудивительно, что студентки всеми правдами и неправдами стремились откосить от такой практики, чтобы уехать к родителям или на море, попутно переводя отрывок из какой-нибудь книги, что защитается за практику,  и только самые безумные фанаты науки или несчастливцы, чьи научные руководители дружили с преподавателями биологического факультета, и как следствие, наведывались в лабораторию, были вынуждены проводить двадцать долгих дней в парниках или за переводом результатов наблюдений.

Она принадлежала ко второй категории практикантов. Более того,  она была на четвертом курсе, и практика была преддипломной, а допуск к защите ставил и  заведующий лабораторией. Между тем четвертый курс не особо расстраивался: за три года они научились превращать нудную работу в отдых: так как часть экспериментальной рассады на лето переносилась на крышу, практикантки вместе с лаборантками, прихватив из дома купальники, загорали почти до обеда, когда приходила институтская проверка, убеждалась, что все полито, подкормлено, цветет и колосится, и исчезала до вечера. Днем же совместными усилиями переводился один отчет, и так как он был типовым, то множился (с изменением нескольких цифр и перестановки пары слов  в выводе) в соответствии с заповедью переводчиков: «Глупый переводчик тупо переводит все подряд, умный оптимизирует» .

Была еще и третья категория, к которой относилась я – второкурсницы, ничего еще не знающие о практике, пока еще что-то учащие и посещающие почти все лекции. Мы  попадали в руки преподавателей, еще верящие, что практика – это подготовка к будущей работе и честно отправлялись в лабораторию.

Я выделила ее с первого дня практики, и уже буквально через неделю была по уши влюблена. Я собирала информацию о ней по крупицам,  делала все возможное и не возможное, чтобы как можно чаще с ней общаться. А когда я узнала, что у  нее есть девушка (и даже была представлена ей), с таким же рвением перекопала и засадила терном дорожку, которую так упорно протаривала к ней. Чужие отношения всегда были для меня табу, к тому же никакого взаимного интереса я не видела, и сочла, что лучше всего будет просто забыть о ней.

Но это оказалось совсем не просто: как назло я стала сталкиваться с ней чаще и чаще, ее посадили за соседний за мной стол и сменили тему работы (которая стала для нас общей)  и мне приходилось видеться с ней не только в «рабочее» время. Каждый раз, когда мне приходилось идти к ней за дискетой или ждать ее прихода вечером, превращался в пытку: как только мы оставались наедине, меня бросало то в жар, то в холод, я не знала, куда деть руки, я несла чушь,  краснела и снова несла чушь.

И она все это видела. Она все знала. Но жестоко делала вид, что не замечает.  Я все время боялась, что она что-нибудь скажет, выведет меня на откровенный разговор, разоблачит, заставит признаться, но ей было все равно.

Хотя, конечно, это лучше, чем если бы она заставила меня признаться, или, что еще хуже, начала водить за нос, пообещав «большой и чистой любви».

А потом практика кончилась. Мы периодически пересекались в тематической тусовке, потому что мир тесен, а тематическая тусовка еще  тесней. Я вздохнула было с облегчением, но расставание не принесло ожидаемого спокойствия.

Любовь расползалась по телу, лихорадкой опутывало сознание. Я хотела видеть ее, я  хотела, чтобы она смотрела на меня. Без нее у меня начиналась ломка.

Где-то, еще в коридорах НИИ я прочно зацепилась за ее острые крючки сердцем, и уже не могла освободиться.  И эта влюбленность, словно рассада выросшая в рекордные сроки от слишком хороших условий, обильного полива и правильно подобранных удобрений, словно софт-фильтр сглаживало очертания наших отношений, придавало всему более привлекательный вид, избавляло поступки, фразы, взгляды от изъянов.

Наверное, нужно было купить очки.

Сашка подошла ко мне и заглянула в тарелку с нарезанными ингредиентами салата.

--Почему так крупно?—недовольно спросила она.

Я пожала плечами.

--Нормально.

--Нет, это очень крупно.

--Хорошо, сейчас сделаю мельче.

--Да поздно уж. Ладно, пусть будет так. Но я люблю, когда все порезано нормально, а не разделено на четыре части.

--Интересно, в ресторане ты «Греческий» салат попросишь пропустить через блендер?

--Я не люблю «Греческий» салат,--поставила точку Сашка.

Татьяна сидела на банкетке  в больничном коридоре и смотрела на Аньку через окно в стене палаты. Рядом с кроватью на стуле сидела Мария Дмитривена, Анькна мама.  Только сейчас Татьяна отчетливо поняла, что рада тому, что Анька все-таки выжила. Пусть так, но только не смерть.

Смерть - это значит потерять навсегда. Представить, что она никогда больше не увидит Аню, было выше ее сил. А так, так была хоть какая-то надежда. Призрачная, но ее было достаточно.

Достаточно? Что за мазохизм! Любить человека в коме все равно, что любить безответно. А такая любовь, как цветок без воды, угасает. Медленно, мучительно, ловя листками редкие капли влаги, выжимая ее из засыхающих корней. Может быть лучше просто смириться? Не искать воды, чтобы не откладывать смерть, несущую покой? Может быть лучше было умереть сразу, не обрекая себя на мучительное и долгое высыхание? Нет. Кроме мазохизма человек подвержен эгоизму. Татьяна хотела, чтобы Аня была с ней. Хотя бы так.

 Когда Мария Дмитриевна вышла из палаты, Татьяна заставила себя улыбнуться.

--Не надо отчаиваться,--сказала она,--все наладится.

--Конечно,--обреченно выдохнула Мария Дмитриевна,-- Все будет хорошо.

Сашка шуршала за компьютером. Лампа разливала уютный зеленый свет.

Я, закутавшись в плед,  забралась  на диван и открыла книгу. Собственно на этом мое чтение и закончилось. Я посмотрела на  корпящую над переводом Сашку. Было так тепло и уютно. Просто вот так вот сидеть рядом и слушать стук клавиш. Если закрыть глаза, можно было представить себе, что мы живем вместе уже много лет, сейчас обычный вечер, Сашка сидит за компом, я читаю книгу, и все у нас прекрасно. И что так будет всегда.
Я улыбнулась.

Сашка оторвалась от компьютера и, поправив очки, спросила:

--Что ты так смотришь?

--Хорошо мне. Уютно. Семейственно так сидим.

Она хмыкнула и отвернулась к компу.

Как Татьяна и ожидала, присутствие Марии Дмитриевны придало ей сил. Толи появление рядом человека, которому нужна была поддержка, заставляет позабыть о своей боли, то ли заботы о том, где разместить гостя и чем его занять, помогают отвлечься.

Мария Дмитриевна раздернула шторы, впуская солнечный свет, всучила Татьяне веник и ушла на кухню мыть посуду.

Некоторое время Татьяна смотрела на веник, словно не зная, для чего он нужен, а затем принялась подметать.

«Ты же не хочешь, чтобы Аня возвращалась в этот свинарник?»,--повторила она про себя слова Аниной мамы.

Это, конечно, слишком. За неделю критического бардака  не накопилось. Как обычно: немного пыли по углам, скомканная одежда на спинке стула, журнал на полу рядом с кроватью (Аня пыталась отвлечься от боли, которая еще не стала острой), кружка с водой (господи, я  так и не убрала ее?), грязная посуда (ну невозможно же ее мыть каждый день), - разве это бардак?

Предпоследний абзац статьи никак не поддавался. Время близилось к полуночи, спать хотелось ужасно, а нужные слова не находились. Плюс, сказывалась усталость, накопившаяся за пять часов упорной работы. В общем,  мозги ехали набекрень. Переводчики меня поймут.

Вика, видя как я мучаюсь, открыла балконную дверь и позволила курить. Пачка быстро пустела. Ветер доносил с улицы запахи ночи, звуки города. Ветер пах свободой. А я сидела как прикованная к стулу и грызла текст.

Готовый перевод нужно было сдать уже утром, а он мало того, что еще не вычитан, так еще и не допереведен.

Фраза: «He tried to find a way out, but in fact he was just chasing a chimera» выбила меня из колеи окончательно. Я села, обхватив голову руками,  и уставилась в экран.

Вот так вот всегда: сложные участки переводишь мгновенно, а на легком застопоришься, и ни в  какую!

Вика тихо подошла сзади. Мельком взглянув на статью, она бросила:

--Номинализируй: «попытка найти выход», «варианты теории были иллюзией», «замками из песка» или alike.

Она зевнула и направилась в ванную, а я тупо уставилась на закрывшуюся дверь.

Что она сказала? Номинализируй? Это откуда в ее лексиконе такие термины? Да и перевод ее был подходящим. Я крутилась с глагольными конструкциями, а нужно было всего лишь  применить номинализацию. Это же очевидно!

Блин, а откуда вообще Вика знает английский? Это всегда было поводом для шуток и подколов, иногда переходящих в ссоры. Я считала, что необходимо знать хотя бы один иностранный язык, и предлагала Вике пойти на курсы, а Вика утверждала, что ей и так хорошо.

Ну, как можно жить переводчику с человеком, не знающим английского? А как же все эти шуточки, непереводимая игра слов, а этот особый язык, смесь смыслов и конструкций, которым владеет каждый билингв? Каждый лингвист знает, что все это теряется при переводе, то есть теряется целый пласт общения, отдаляя людей друг от друга. Впрочем, даже знание английского не спасли бы наши отношения. И все же, откуда у нее такие способности? 

--Давай по пиву,--Мария Дмитриевна поставила на стол две бутылки пива,--Доставай стаканы.

Разлив пиво, она предложила:

--Я завтра схожу к Аньке, а ты поспи.

--Нет,  я не могу, а вдруг она проснется?

--Угу,--Мария Дмитриевна сделал глоток,--увидит тебя такую страшную, не выспавшуюся, и обратно в кому впадет.

На самом деле, Мария Дмитриевна была замечательной мамой. Начать хотя бы с того, что она была в курсе их отношений, и ничего против не имела.

«Я что ль лучше?—любила она повторять,--Залетела в восемнадцать, осталась с ребенком одна. Правильно, девки, все мужики сволочи, а люди вокруг только и могут, что обвинять.  Лучше уж так,--затем улыбалась и добавляла,--я хотя бы уверена, что в подоле не принесешь!»

Пиво быстро растеклось по телу приятным отупением. Потянуло в сон, и Татьяна переместилась на диван. Мария Дмитриевна разложила раскладушку, вынула из шкафа постельное белье.

«В конце концов,--думала она, расстилая белье,--они чем-то похожи на меня. Незамужняя девушка с ребенком – это так же неприлично как спать с женщинами. Хорошо, что времена изменились. Ведь если не говорить никому, никто и не подумает. Ребенка-то, небось, не скроешь. Подумаешь, разное в жизни случается. Почему люди так жестоки к тем, кто непохож на них, кто выбивается из стандартов?,--она залезла под одеяло,--они хотя бы счастливы вдвоем. Не то что я, так и промаялась одна. И вот сейчас, если бы все вернулось, и встретилась мне какая-нибудь Таня, я бы не раздумывала».

В ту ночь мне приснился ужасный сон. Сначала было темно, и только слышался ритмичный бой барабанов. Затем появились какие-то силуэты. Силуэты вертелись,  плясали, отбрасывая подрагивающие тени. Потом стали видны бусы из каких-то клыков, красные и белые  полосы, нарисованные на коже. Все это походило на какой-то ритуал в африканском племени. Внезапно все стихло – появился шаман. С оскаленной волчьей мордой вместо шапки, со шкурой, спускающейся на плечи,  разукрашенной теми же красными и белыми полосами.

Он взмахнул рукой, и танцы продолжились, зазвучали барабан, ритм стал ускоряться.

К шаману подтащили какого-то плюгавого туземца. Шаман поднял другую руку, в которой была зажата какая-то тряпка. Приглядевшись, я увидела, что это был кусок кожи, человеческой кожи, снятой с головы. Чье-то лицо чудовищной маской, словно из магазинчика ужасов, болталась у шамана в руке.

Шаман натянул маску на туземца, и я увидела Викино лицо. Вика открыла глаза и оскалилась улыбкой. Бой барабанов превратился в сплошной гул, и я проснулась.

Я села на кровати и перевела дыхание. Вика, свернувшись калачиком, спала рядом.

Я дотянулась до настольной лампы и включила свет. Затем подползла к Вике и, подперев рукой голову, посмотрела на ее лицо. Медленно протянула руку и коснулась ее кожи. Теплая, живая. Я поцеловала ее в переносицу, затем в губы. Я припала к ее шее,  словно хотела найти следы шва. Ни шрама, ни шва не было.

Я откинула одеяло. Вика недовольно завозилась, выплывая из сна. Я провела рукой по ее плечу, коснулась груди, спустилась по животу. Это было ее тело. Я улыбнулась. Утром это покажется смешным и глупым, но сейчас я ничему  бы не удивилась.

--Верни,--пробормотала она, и я послушно накрыла ее одеялом.

 «Ты же кричала на всех углах, что ради ее любви будешь согласна на все ,--подумала я, глядя в свое отражение в зеркале,--Ведь ты же этого хотела? Вот она, цена ее любви – она будет любить в тебе кого-то другого… Да какая разница! Мы все любим  друг в друге кого-то другого, сами придумываем и любим. Я люблю свою любовь к тебе. Уходи, ты мне не нужен. Я люблю то, что я думаю о тебе.  Я люблю то, что ты любишь во мне. Люблю ли я тебя?,--я отвернулась, отражение раздражало, -- Что за странное существо человек! Ну не может он без взаимности. Все эти «просто-будь-мне-этого-достаточно», «позволь-мне-просто-быть-видеть-тебя-иногда», «я-рада-что-ты-просто-есть» ни что иное, как самообман. Нам нужно все, все тело со всеми его внутренностями, нам нужна вся душа». Но в обмен мы готовы отдать только такую же горку потрохов, не более. А душа? А душу не тронь.  Любви без взаимности не бывает. Все, кто утверждают обратное – нагло врут. Это не более чем мазохизм. Нам всем нужно прикасаться к любимому человеку, вгрызаться в него, прорастать в нем, пуская корни в его внутренности, мы хотим «сидеть в печенках» и стоять «поперек горла». Мы хотим заклеймить каждый сантиметр кожи поцелуями: мое, мое, мое, мое, мое, мое, мое! Она любит не меня. Но ты же хотела этого. Она любит НЕ меня. Но ты была согласна на это условие. Она любит не МЕНЯ. Она любит это лицо, эти руки, это тело. А душа пошла в утиль. Извини, но достать ее я уже не смогу. Ну, вот и все, мечта сбылась. Каждый получил свое: я – почти две недели счастья, она – искупление греха, ты –очередное подтверждение тому, что тебя все бросают».

Почему–то это совсем не радовало. Хотелось схватить что-нибудь тяжелое и запустить в зеркало,  хотелось схватить Сашку за плечи, встряхнуть и крикнуть:

«Ты любишь призрак. Она мертва!»

--Ты любишь призрак,--прошептала я сама себе.

Удара я не почувствовала. Совершенно. Но точно помню, что машина была красная, какая-то российская, точно не иномарка. И мягкий толчок, совершенно неощутимый. А потом мне стало так хорошо, так необыкновенно хорошо… Белый свет заливает все вокруг, и я парю в нем, в этом спокойствии…  И словно в ту же секунду я чувствую, как меня выдергивают из этого сладостного сна, кидают в тело. И мой тихий протест, который  прозвучал как стон.

Куда вы?...Зачем?...Оставьте в покое. Не надо…не трогайте меня, мне здесь так хорошо.

Но я постепенно приходила в чувство, и вместе с «чувством» возвращалась боль.

Ну, я же просила…

И снова провал.

Я опять очутилась в «белом спокойствии». Я лежала на спине, и мягкие волны покачивали меня. Но при этом, как это часто бывает во сне, я «видела», что стою в  просторной комнате. И я не одна.

--Ты тоже умерла?—голос просто возник в моей голове, но в ту же секунду я знала, кому он принадлежит, и как этот человек выглядит, и кто он такой.

--Нет, я просто в коме. Я проснусь,--ответила я, хотя совершенно ничего не понимала.

Словно мною ответил кто-то другой.

--Везет.

--Хочешь сделку?—план не возник только что, он словно всегда был в моей голове, во всех деталях, и я просто достала его из закромов сознания,-- Ты дашь мне свое лицо, свое тело, а я исправлю твою ошибку.

--Ты не сможешь, да и не успеешь.

--Я отдаю тебе все свои дни в коме. И вообще, какая тебе разница? Так я хотя бы попытаюсь.

--Ты ее любишь.

--И что?

--Ты просто хочешь побыть с ней.

--Пусть так, каждому свое. Позволь.

--Ладно. Хотя бы одно доброе дело напоследок.

И все это в считанные секунды. А потом я просто перестала чувствовать свое тело.

И вот я стояла перед зеркалом и в который раз разглядывала свое отражение.

«Даже глаза. Даже глаза не мои. По глазам можно узнать человека, кем бы он ни был. Брехня! Сказки! И глаза у меня тоже чужие. Ее глаза.

Я ее совсем не знала. Видела мельком, и то на фотографии, среди друзей. Что там разглядишь?

Теперь же я могу разглядеть ее во всех подробностях.

Что, что Сашке в ней так нравится? Почему при упоминании Вики, в ее глазах появляется такая теплота, такая нежность?»

Я повернула голову в одну сторону, в другую, стараясь получше себя разглядеть.

«Ну что в ней такого особенного? Ну, худенькая, ну скулы красивые, но зубы могли бы быть поровнее. И эта родинка на виске… И грудь! Ее же нет совсем! Да и одежда вся висит, как на вешалке. Ни за что бы в такую не влюбилась».

То, что раньше казалось забавным, начинало раздражать: сущие мелочи вроде привычки наваливаться на меня сзади, когда я работаю за компом, ложка, вынутая из кружки и оставленная на столе (сложно что ли донести до раковины?),  невозможность потерпеть пару часов до перерыва (я не могу сосредоточиться на работе, когда меня постоянно отвлекают!), привычка включать весь свет в комнате, вареный лук в супе (это же форменная гадость!) и прочая фигня. Мелочи накапливались, превращаясь в снежный ком: сначала мелкие шероховатости недопонимания затем стала всплывать разница в оценках и мировоззрении («а у нас это делается так»), - и все это было готово вот-вот сорваться с края утеса, и снежной лавиной пронестись по склону.

Наверное, я зря согласилась попробовать еще раз. Все случается так, как должно случиться, и препятствовать – лишь себе во вред.

Мы не созданы друг для друга. Бог мой, что я хотела? Испытать разочарование и успокоится? Отлично! Именно это я и получила.

Когда расстаешься с человеком по его инициативе, когда ты еще не напился им вдоволь, не наообщался, не насмотрелся, кажется, что все могло бы быть так хорошо, будь у вас второй шанс. Ты еще не дошел до того момента, когда недостатки начинают выпирать слишком явно, а ваша несхожесть перестает притягивать и начинает отталкивать. Начинается идеализирование, усугубленное страданиями из-за разрыва. А хуже этого нет.

Что ж, я получила ответ, чтобы было, если бы мы с Викой все еще были вместе: рано или поздно «противоречия» стали бы «непримиримыми» и мы бы расстались. Сначала начались бы недомолвки, потом мелкие ссоры, затем скандалы, и в один прекрасный, точнее, далеко не прекрасный день, мы бы просто забыли помириться.

В  любом случае, разочарование и  расставание – естественные процессы. Не жить же вместе вечно.

Или это была обида? Может, я все еще злилась на нее, за то, что она меня бросила?

А может, я слишком сильно старалась забыть ее, стереть свои чувства, и они, наконец, стерлись? Осталась только горечь. И теперь этот осадок встряхнули.

Я проверила диск, убедилась, что перевод записался, и что это последний, вычитанный вариант перевода, и бросила его в сумку, стоящую на полу рядом с компом.

В комнату вошла Вика. При виде ее я все еще чувствовала приятную легкость. Англичане называют это бабочками в животе. Очень точное сравнение. Нежные прикосновения их крыльев по нервным окончаниям, чувство, будто и ты сам, взмахни руками – полетишь.

Вика потянула меня к дивану.

--Мне нужно отвезти перевод.

--Угу.

Я оказалась сверху. Она притянула меня к себе и поцеловала.

И тут я  снова это почувствовала: я почувствовала, что ничего не почувствовала.

Внезапно приятная тяжесть исчезла, и я повисла в болезненной невесомости, словно меня резко выдернули из сна. Я открыла глаза и посмотрела на Сашку.

--Что-то не так,--пробормотала она.

--Что не так?—в моих устах это прозвучало как: «Я что-то сделала не так?», а  в голове вертелось: «Что? Она почувствовала, поняла?».

--Я не могу,--сказала Сашка,-- Ты не знаешь, что это такое, когда умирает любовь. Когда она кричит в агонии, а ты смотришь и ничего не можешь поделать. Все так быстро не может вернуться.

Ярость всколыхнулась во мне. Мое новое положение позволяло при этих словах не закусывать губу и не отворачиваться, и я не сдержалась:

--Это я-то не знаю?! С чего бы? Думаешь, только ты это чувствуешь? Как бы ни так! Это чувствуют все! Каждый, понимаешь?! И ничего особенного  в твоих страданиях нет!

Я видела, как Сашка тихо закипает, но остановиться уже не могла.

-- А как же все твои девочки? Твои поклонницы, от чьей любви, а потом от боли ты так легко отмахнулась? Ты права, как же они могут что либо чувствовать? Они же не умеют любить, любить так , как ты, и страдать так, как ты. Они просто маются дурью и вены режут тоже от скуки. Они же не могут чувствовать твою боль! Куда им! Так вот я тебе скажу: то, что чувствуют они…

--Хватит!

--То, что они чувствуют, не идет ни в какие сравнения с твоей болью!!!

--Все! Довольно!,--Сашка перешла на крик.

--Да выслушай меня хотя бы раз в жизни! Твоя боль – ничто по сравнению с их адом!

Сашка прищурилась.

--Это ты о себе?—в ее голосе звучал неприкрытый сарказм,--тоже претендуешь на роль великомученика?

Я вздохнула.

-- Я не должна была этого говорить. Ты права, каждый думает, что именно он – самый несчастный. Ты ведь об этом сейчас подумала?

Сашка направилась к двери.

--Ты куда?—я обернулась к ней.

--Прости, но я хочу сейчас побыть одной, --сказала Сашка, замерев в коридоре,--иначе мы всерьез поссоримся. Я скоро вернусь.

Я кивнула и закрыла за ней дверь. Я знала, что она не вернется. Она тоже это знала. Да и зачем? Меня здесь уже не будет.

Прежде, чем проломиться лед идет трещинами, сначала мелкими, которые, соединяясь, становятся все более крупными, они опутывают лед сетью непоправимых ошибок, оговорок, непонимания. И внезапно лед проваливается под ногами. Опора, что еще минуту назад казалась такой прочной, уходит из-под ног, погружая тебя  в обжигающе холодную воду.

Я всхлипнула. Мое сердце покрылось морщинками трещин, сочившаяся кровь хлынула из глаз горячими слезами. Ладони проскользили по обшивке двери: искусственная кожа. Подделка. Я сама всего лишь подделка. И мое лицо, которое на ощупь кажется настоящей кожей, всего лишь подделка. 

Холодный пол. Грязный. Песчинки впились в  кожу.  Снимай ее, она не твоя. Она не твоя. И никогда не была твоей. Никогда не будет. Чего ты хотела, глупая девочка?  Все было известно с самого начала. Ты хотела поиграть в прятки? Что ж, отлично. Ты спряталась. Теперь она тебя ни за что не найдет.

Карнавал окончен. Снимай маску.

Она очнулась рывком, садясь на кровати, жадно хватая ртом воздух, словно ныряльщик, выплывший на поверхность. Чьи-то руки потянули ее обратно, и только спустя несколько секунд она осознала, что это – какие-то трубки, сетями опутавшие ее тело. Долой.

Постепенно сознание складывало информацию, полученную органами чувств в стройную картину.

«Я в больнице. Вчера у меня разболелся живот. Утром вызвали скорую, сказали аппендицит, надо резать. Где Таня?»

Девушка упала на подушку. Сердце колотилось где-то в глотке.

«Ничего страшного. Я жива, значит, операция прошла успешно. Скоро придет Танька. Господи, ну и сон. Кошмар какой-то…Не надо мне никого, не надо. Хочу свою маленькую глупую жизнь. Тань, ну где ты? Ты же обещала придти. Сколько времени? Я уже соскучилась. Нет, только не закрывать глаза, не дай бог все вернется».

Я открыла глаза и увидела молочно-белое с серыми дымными разводами облаков небо и кромки елей. Я не могла пошевелиться, не могла даже повернуть голову, чтобы оглядеться, поэтому я скорее просто знала, чем видела, что лежу на обочине трассы, на снегу, что вокруг – лес, а где-то неподалеку, наверное, моя машина. Наверное, перевернутая. Скоро покажутся первые машины, обнаружат покореженную кучу металла на обочине и мое тело неподалеку. И никто не сможет догадаться, что со мной случилось. 

Свитер на груди неприятно лип к телу. Наверное, это кровь. Наверное, я ранена. Но я не чувствовала боли. Я вообще ничего не чувствовала. Мне просто очень хотелось спать.

Повалил снег. Крупные белые снежинки возникали из ниоткуда и стремительно падали, гипнотизируя, останавливая время. Все исчезло. Остались только эти снежинки, завораживающе пикирующие на меня, слезами стекающие по щекам. Сейчас я закрою глаза, и они перестанут таять.

Последнее слово, сорвавшееся с моих губ, подхватил ветер, закружил в вихре снежинок и растворил в молочно-белом небе: «Счастлива».

конец