Второе место на конкурсе «Босиком по радуге-3»

Марш Мендельсона

Не сомневаюсь, что любая девушка на вопрос о любимой музыке, не задумываясь, ответит: «Марш Мендельсона». А если и не ответит, то обязательно подумает. Сколько девичьих грез связано с этой нехитрой мелодией, сколько надежд, которые со временем разобьются о быт и растают! Но это потом, потом. А пока: белое платье, нарядные гости, ты - королева вечера, и вокруг тебя сплошная сказка.

Я никогда не испытывал никаких эмоций по отношению к маршу Мендельсона. Да и сложно к нему как-то относится, когда понимаешь, что услышать его на собственной свадьбе тебе не светит: обсуждать возможность легализации однополых браков в нашей стране – попусту сотрясать воздух.

Но вот я стоял в зале ЗАГСА, украшенном безвкусной лепниной, и слушал этот классический марш. Для меня он звучал похоронным маршем, каждым аккордом, как ударом молотка, вгоняя гвоздь в мой гроб.

Нет, не подумайте, что я хоронил свою холостяцкую жизнь. Да и не я стоял напротив грузной тетки, накрашенной в лучших традициях совка (индейцы нервно курят в сторонке), читающей поздравления. Я был всего лишь свидетелем. Свидетелем всего этого кошмара, этой дешевой пьесы, разыгрывающейся у меня на глазах. Я бы даже сказал соучастником…. Ведь если на твоих глазах совершается преступление, а ты ничего не делаешь, чтобы предотвратить его, ты – соучастник.

Жених был хорош. Я смотрел на его новую стрижку (мне нравилась его прежняя прическа, где волосы были чуть длиннее - они приятно щекотали щеку, когда он прижимался ко мне - но и эта прическа ему очень шла); смотрел на его плечи, затянутые в черное костюма, который, признаться шел ему меньше, чем новая прическа. Таких людей, как он, легче всего представить в шортах и распахнутой рубашке, где-нибудь на пляже, с доской для виндсерфинга, мячом, удочкой, наконец.

Хотелось просто подойти и обнять его, прижаться к его спине, уткнуться носом в его шею, чтобы этот дурной сон прекратился, чтобы проснуться вместе, в обнимку в нашей квартирке, которую мы снимали на двоих…

Невеста была довольно-таки миловидной. Обычной такой девушкой: две руки, две ноги, две груди… Впрочем, если б она была даже Мисс Мира, это ничего бы не меняло.

Снова заиграли марш, и я понял, что сегодня напьюсь вдрызг. Хотя, на фоне общей пьянки, это будет совершенно незаметно. Я понимал, что буду пить и думать, что он в это время трахается со своей теперь-уже женой и буду снова пить и думать, что на ее месте должен был быть я, и буду снова пить, пока совсем не отключусь.

Праздновали в загородном доме, снятом на выходные. Когда время перевалило за полночь и часть гостей разъехалась, стало значительно тише. Я сидел в полутемной комнате за грязным столом, осторожно пристроив локоть между полупустой тарелкой оливье и кровавым пятном от дешевого красного вина, пролитого на простенькую скатерть. Я был один, за исключением мужчины под пятьдесят, родственника уже не помню с чей стороны, донимавшего меня расспросами (которые я упорно игнорировал) весь вечер, а теперь спавшего, уронив голову на стол.

Говорят, когда тебе грустно, вкус водки совершенно не чувствуется. Это - правда, кроме этого, желанное опьянение не наступает. Ты хлещешь водяру как воду, не пропуская ни одного тоста, а в итоге оказываешься единственным трезвым вокруг абсолютно пьяных людей. Обидно.

Я представил себе, как он спускается по лестнице в расстегнутой белой рубашке, взлохмаченный и растрепанный, пахнущий ее духами. Как садится рядом и наливает себе стопку. Как я, сшибая стопку рукой, бросаюсь к нему, и мы впиваемся друг в друга, сжимая друг друга в объятьях до хруста костей, оставляя синяки на коже. Я слышу его нелепые извинения, уверения, что все останется по-прежнему, что ничего между нами не изменилось, что эта свадьба ровным счетом ничего не значит, что… Я целую его, заставляя замолчать. Мне не нужны все эти уверения, мне нужен только он. Сейчас. Потом он уйдет к ней, и у еще одной ячейки общества начнется еще одна обыденная семейная жизнь. Но сейчас он со мной, и я топлю его в своем отчаянии, я задыхаюсь в нем, потому что наша любовь, как марш Мендельсона – иллюзия сказки, которая рассеется к утру: карета превратится в тыкву, кучер в крысу, красивое платье – в затертый халат, а корона – в бигуди. Интересно, если бы мы с тобой были вместе, наша сказка тоже разбилась бы о бигуди?

Я представил себе, как он спускается по лестнице в расстегнутой белой рубашке, взлохмаченный и растрепанный, пахнущий ее духами. Как садится рядом и наливает себе стопку. Как я, сшибая стопку на весу, впечатываю кулак в его лицо всей своей болью, всем своим отчаянием, не дожидаясь нелепых извинений, уверений, что все останется по-прежнему, что ничего между нами не изменилось. Потому что изменилось. Изменилось все. С той самой минуты, когда раздался марш (а до этого казалось, что все это не в серьез, понарошку, что все это просто спектакль, что вот-вот раздадутся аплодисменты, и актеры пойдут смывать грим), все, что мы сумели построить за эти несколько лет, рухнуло. И, наверное, не стоило ворошить золу, надеясь, что маленькие красные точки смогут превратиться в огонь. Наверное, не стоило бередить уже начавшие покрываться корочкой раны. На двух стульях не усидеть.

Я никогда не смогу этого простить. Может, если бы тогда он пришел ко мне и признался, что изменил мне с другим парнем, я бы простил. Расстроился, разозлился, закатил сцену, но простил. В конце концов, я понимаю это притяжение, любопытство, весну в жопе – что угодно. Я смогу понять все, но измену с женщиной я понять и простить не смогу. Это не просто предательство нашей любви, наших отношений, это предательство своей собственной сущности.

Он сказал, что делает это ради родителей, ради родственников, что не хочет причинять боль другим людям. Другим людям? А я? Мне причинять боль можно? Я не хочу ни понимать, ни принимать такого предательства. Почему я должен подстраиваться? Почему бы им не поменять свое мнение? Вот поэтому мы до сих пор сидим в подполье, поэтому мы будем сидеть в нем еще долго – потому что мы подстраиваемся. Мы не закидываем милицию бутылками и не запираемся в баре, чтобы дать отпор, не отвоевываем свои права. Мы предпочитаем «не расстраивать родителей» и покорно идем к алтарю на заклание.

«Я буду любить ее».

Ты врешь им всем.

«Я буду любить ее».

Ты врешь самому себе.

«Я буду любить ее».

Земля под твоими ногами трескается.

«Я смогу полюбить ее».

Камни начинают дробиться.

Ты тонешь в своей лжи, погружаясь все глубже и глубже, но уже не можешь остановиться: одна ложь порождает другую, и камни превращаются в миллиарды песчинок. Ты барахтаешься, погружаясь все глубже и глубже, словно глупый призывник, который решил откосить от армии, женившись и нарожав детей. Он еще не понимает, что армия – это всего на два года, а семья – это та же армия, только на всю жизнь.

Скоро тебя засосет по грудь, станет трудно дышать. Потом все навалится как-то внезапно: проблемы, семья, родственники, которые будут пихать тебя глубже и глубже.

И когда песок сомкнется над головой, я хочу, чтобы над тобой сыграли марш Мендельсона – нелепую пародию на похоронный марш. Впрочем, в данном случае, вполне уместную - вечно у нас все не как у людей.