Раздел I
Зрелище крушения

---

Инвард Войс
Мужайтесь, братья!

Я вижу. Я вижу, как она молодая, красивая по канонам совсем уж древнегреческой красоты, чуть поросшая архаическими волосиками, пробирается лесом. Темно. Да и речи мои темны. Раздвигая растения южного климата, она легко ставит ногу на носок, как в неком небесном балете, а не как мы все - с пятки на всю мясистую усталую стопу. Именно так. Как бы воспроизводя все это балетом. Но тут что-то спутывается. Что-то дает сбой. Я и сам не понял, что. Темно. Я все это видел, но не понял. Не должный ей ужас вдруг одолевает ее саму, наводящую (вернее, наводившую) ужас. Она бросается бежать, дико топоча. И собаки, досель нервно, даже нервически возбужденно всегда сопровождавшие ее, вдруг берут ее след. Это страшно. Ужас охватывает нас. А уж совсем со стороны - так кажется, пространство прямо перед ней закругляется и уводит ее куда-то вбок и вверх, сжимая и стремительно уменьшая до размера мухи, где она в самой точке закругления совпадает со своими собаками, уменьшенными в свою очередь до размера блошек. И замкнутый посверкивающий шар повисает над землей. Вернее, не над землей, так как все схлопнулось, включая и саму землю, а над чем-то - над памятью самого себя ли? над отсутствующим ли? еще не присутствующим (ой!)? над вообще ли невозможностью и небудущностью ничего (и такое возможно!)? Бездна! Бездна! И нечего не понять. Я же говорил, что речь моя темна, так как и предмет темен. В пределах антропологического горизонта это представляется как гибель, а так - либо вечность, либо неведомые перестановки, перекомпоновки, трансформации и трансгрессии (на крайний случай). В общем, мужайтесь, братья!

Но я, собственно, не о том. Я о том, как она на заднем сиденье лакового Мерседеса, вспыхивающего неземными всполохами, в ночных огнях безумного Парижа, со смуглым таинственным спутником, пытается уйти от большой космической погони. Псы опять взяли ошибочный, с нашей земной слабой точки зрения, след. Но нет, нет, нет! Все, все, все перепутала она. А в общем, какое это имеет значение - все опять закругляется, зацикливается, закукливается. Конец. Конец века (извините!), эона, кальпы. Это все понятно. Хоть и темно.

Мера веков не считывается механическим накоплением годов от одного до сотни. Мера века в исполнении Меры, столь однозначно видимой и ясной, что вряд ли у кого возникнет и сомнение. Собственно - естественно расхождение века и Века. 1900 год при наличии всяческих там уж Роллс-Ройсов и еропланов все равно был еще лошадиный и всяческих там как бы якобы аристократических причуд. 19 век скончался в 1914 году. Это ясно всем. Остальное же темно, а это вот - ясно. А вот двадцатый век, детишки, вы куда смотрите, двадцатый век начался, нет, не в 14-м году, а в году 1917. Кстати, вы помните? Конечно, конечно, вы все помните: ночь, осенний Петроград, длинные световые следы на мокрых мостовых, редкие караульные и матросики, в общем - Эйзенштейн. И тот, который, он выскакивает с заднего крыльца - sic! - в женском платье и бросается в лаковый блестящий автомобиль. И мчит, мчит, мчит. И исчезает, и гибнет в том же общем смысле, что он успевает в захлопывающееся пространство 19-го века последним, в узкий просвет закрывающихся дверей. Да, кто был там, кто видел это - зрелище незабываемое! Особенно в ретроспективе почти столетия. Он сам, правда, ничего не понял, говорил, не было на нем женского платья (ну, не было, в узком смысле!), что все было не так, но кто же внемлет словам теней!

Собственно, так же, как и она. До самой смерти она так и не поняла во что и кем обряжена, куда ее влекут, на какую окончательную жертву. Но, может быть, это неведение, эта дискордия и дала единственно, среди других возможностей необъятного выбора среди искушенных и знающих (да таких полно - чисто и стабильно вписывающихся и длящихся в нише, т.е. горизонтальная длительность в системе координат индоевропейского мифологического сознания, когда передвижения вверх и вниз есть прерогатива креатора, а горизонтально в космосе персонажи могут перемещаться своей волей), так вот, именно эта неискушенность дала возможность развернуть и обнажить пропасть подобного завершающего, демонстративного и откровенного значения и размеров. Да, я и предупреждал - темно.

Мужайтесь, братья и сестры!

Диана до конца и не поняла, куда, в какую зону она вступила. Ей предложили, и она приняла. И так было надо. Так было предопределено. Она сразу же стала принцессой массмедиа и поп-сферы. То есть это у нее как бы кликуха такая Принцесса, как у Джексона - Король Попа, у той же Мадонны - Мадонна. И Диана приняла, и рухнула во все эти прелести, ажиотаж и обольщения раздувавшейся и раздувавшей ее поп-игры. А кто бы не принял? Ты бы не принял? Не принял? Ну, не знаю. Но при этом она наивно полагала (вот это вот и важно!), что можно позволить себе не замечать или не следовать правилам этой игры, игры героев и богов поп и масс-медиа. Это и был тот маленький, вроде бы земной, но на самом деле - метафизический, зазор, который при перегрузке разорвал весь блестящий, глобально выстроенный, завершающий и все превосходящий корабль-фантом поп-небес. В этой точке утопия перенапряглась и лопнула. И опять все замкнулось, закруглилось, схлопнулось, аннигилировало - два символа 20-го века - автомобиль и поп-герой.

Первые герои масс-медийного века тоже приплывшие, как Лоэнгрины на лебеде (дело, конечно, не в хронологической, а в метафизической последовательности) - Сталин и особенно Гитлер неслись или плыли среди мелкоподеленного пешеходного шевеления обыденных масс. Конечно, они во многом еще были архаически-романтические культурные герои 19-го века, обнаружившие и поставившие себе на службу новых дивов. Их посредством они явили власть как соблазн. Но уже нагоняя их, из-за океана надвигался мерцающий и всеохватывающий всеславящий и всеподобающий фантом соблазна как власти. До Европы долетали первые ласточки-фантомчики - Форд, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс. Вторая Мировая мерой гигантского катаклизма легла границей, осью обращения и черным камнем превращения, мировым знаком перестановки континентального уравнения власти как соблазна на соблазн как власть. Это было грандиозно и страшно. И кому это было нужно? Да разве же такие вопросы задают! Просто там, скажем, настоятельница одной половины неба не поделила одного там с настоятельницей другой половины, или там властитель верха вернулся домой и застал свою властительницу середины с властителем низа. Или кто-то там чего-то украл у нездешних. Или один Уатцриор покусал другого - и началось. Или просто что-то огромное пульсирующее вдруг запульсировало мощнее ритмичнее и все разорвалось по шву его живота. Во всяком случае, раньше так бывало. И во властных бинарных единствах Европа-Америка, власть-соблазн, просвещение-увлечение произошел единоразовый реверс, причем второй полюс не исчез, но первый просто стянул на себя его, как, скажем, нарыв стягивает на себя все тело. становясь его чувствилищем и репрезентантом в горящем болевом горизонте.

Последние титанические герои, спроецировавшие себя на огромный всемирный экран масс-медиа, возбудили визионерскую энергию масс (в своем напряге поломав структурные и орбитальные уровни энергии, слив все в одно легко подвижное и обращаемое в любую сторону тело энергиума), но перенапряглись, пытаясь перекодировать ее в теургическую. Кентавры, дикими усилиями сопрягавшие в один организм героическо-просвещенческий романтизм прошлого и масс-медиа современности, рухнули под своей несоразмерной для новой разряженной среды тяжестью и биологической несовместимости, в результате, составных частей (кстати, а как с точки зрения современной медицины может быть объяснен феномен спокойного биологического сосуществования человеческого и лошадиного в реальных древнегреческих кентаврах? а? ведь жили не хуже моносоставных человеков и кобыл? вот вопрос! а вы говорите: невозможно! нельзя! - можно! правда, не всегда! вот в нашем случае кентавризма результат все же плачевный, хотя и протянул несколько десятилетий). И освободившаяся энергия масс стала проецировать на экран визуализации себя-бытия. Вот так-то. Ну, это-то как раз не темно, а ясно и светло.

В реальной же метрике жизни и реальном масштабе и пространстве средних взрослых людей обожающий, чающих, делающих жизнь со своих кумиров (т.е. визуализированных коммунальных фантомов, возвращающихся каждому, в их протеичности и нефиксированности, как бы дающимися в приватизацию квази-персонально-самоузнавания), инвестируют в них слишком много страсти, чаяний, упований, надежд, слез, самоотречений и безумий, чтобы позволить им вести обычную, отдельную, частную, приватную, комфортную жизнь. То есть как бы качать прибыль, не платя налогов. Нет! Уж извините! Как в том анекдоте, помните: Хочется сыграть на рояле! - Вот он, играй! - Да? А я себе его как-то по-другому представлял! Собственно, вся эта нехитрая картина человеческих дурных и не совсем дурных, и даже иногда совсем-совсем недурных страстей и есть механизм разгона, разогрева и перегрева немыслимой космической драмы. Я же говорил, терпите! Внемлите! Примите и мужайтесь. Да вы-то, в отличие от других, внемлете и терпите! В общем, кто хочет - тот увидит.

Как некий океан Лема, масс-медиа ворочала в себе многие прообразы, правоплощения своего великого последнего и завершающего явление миру, последовательно выбрасывая наружу сотворенных серединный транзитных кумиров - Монро, Элвиса, Кеннеди, Леннона, Меркури (опознаваемых в качестве именно таковых в смерти, в некой недостаточности, несовершенстве перед лицом предела, закругления, завершения, свершения сроков) отслаивая параллельно парадигматические ряды в пределах всех своих опробованных уровней, вполне самодостаточных для выживания и длительного существования персонажей (в разумных пределах человеческого понятия длительности, превышавшей мгновенность) и нечувствования предельных проблем и проблем предела.

Кумирам многое прощается, попускается в рамках положенных правил - гибнуть от наркотиков, быть извращенцами, кончать самоубийством. Но только не испытывать порождающую их высшую закономерность, Карму. Трудно представить себе, как бы это Мадонна на дикой скорости с пьяным шофером удирает среди ночи от, собственно, тени, вернее, пытаясь оторваться от экрана, в пределах которого, она, собственно, единственно и явлена, вернее, свернуть экран, завернуться в него и стать как бы одновременно видимой, спроецированной, явленной и в то же самое время завернутой, скрытой, невидимой - это и есть то самое, закругление, заворачивание, конец, схлопывание всего. Мадонна немыслима в такой ситуации, и в этом ее сила как экранного человека, и слабость как возможно бы человека предельного и запредельного. Диана захотела этого. Декаданс в преддверии великого конца мифа-утопии позволил ей захотеть этого. Скорость ее взнесения была так декадансно стремительна, что она не смогла долгой, серьезной и мучительной работой героической поры мифа (другой вопрос - заслуга ли это или героизируемая рутинность) выжечь недолжные чувства, смыть их, отсеять в небытие. И она захотела (в ее нерефлективных терминах и понятиях ее несаморефлектирующего сознания) как бы вернуться в домассмедийное недифференцированное состояние частной комфортной жизни, но и как бы всем своим приобретенным весом войти в иное измерение. Обрести некий модус мерцания, объявляясь то в одной зоне, то в другой. Нет вот! Это возможно лишь в модусе и агрегатном существовании чистой рефлексии либо поведенческо-жестовой позе неутяжеленного серьезного художника, что, кстати, не гарантирует ему легкий переход из одного эона в другой, так как уничтожаются все уровни персонализации и субъективности. Механизм не выдержал дребезжаний от попыток раскачать инерционную массу. Разрешением этой проблемы было бы для любого, попытавшегося бы это сделать, вернее, не сделать, так как никому не дано перешагнуть порог сингулярности, но лишь помыслить это не накоплением дурной рутинной массы в пределах некоего обжитого и отживаемого измерения, но легким трансгрессивным жестом, прыжком, скачком. То есть сжимающийся мир данной мерности схлопывается в точку, аннигилируя со всем своим, вплоть до богов, входя в будущее перекодированным до неузнаваемости. Да, это темно, остается только мужаться. Нынешнее катастрофическое сознание породило две основные сциентические эвристические стратегии выхода в иной мир средствами имеющегося под рукой материала, принимая в расчет все-таки некие неуничтожаемые имеющиеся уровни существования и агрегатные состояния - новая антропология и виртуализация всей действительности (это, надо понимать - экстремы, но только в их перспективе и интересно вести разговор). Придя от времен досократиков (да простит их Бог!), через христианскую антропологию, Возрождение, Просвещение и модернизм, западная цивилизация уперлась в проблему нерастворяемой телесности и нулевой самоидентификации. Россия же, в очередной раз поднявшись из глубинных китежских экранирующих вод отстраненности и самозамкнутости, присоединившись к западно-культурным процессам, подтвердила, что всякое ее появление на европейском плацдарме приводит, или же просто провиденциально совпадает с глобальными катаклизмами. Да, поверьте, это страшно! Да вы и сами видите. Но мы уже в России к этому привыкли, хотя это темно и привыкнуть к этому, практически, невозможно. Оптика нетрансформируема.

Так вот, собственно экстремы виртуальной и новоантропологической эвристик, каждая по-своему, претендует на последние разборки с заметафоризированной телесностью. Тотальная виртуализация предлагает и предполагает редуцирования тела до других агрегатных состояний (и в этом смысле, конечно, мыслеформа машина-автомобиль превосходится, отменяется и снимается отнюдь не самолетом или ракетой, являющимися простыми ее продолжением или аватарами, но, в метрике мегапространства - телепортация). Новая антропология предполагает работать с телом способом продуцирования идентичных антроподобных образований. Оба пути, надо сказать, кардинально переартикулируют ответы на основные экзаменационные вопросы самоидентификации соискателя антропологической культуры: откуда ты пришел? зачем ты пришел? куда ты уходишь? В общем, мужайтесь, братья!

Если виртуализация имеет аналоги и корни в человеческой культуре в пределах различных галлюциногенных, медитативных и визионерских практик, то новоантропологические опыты, особенно в рамках христианской антропологии сразу натыкаются на запрет: по образу и подобию Божию (соответственно, не удивительны запреты на работы в этом направлении, объявленные Клинтоном и Европейским союзом). Естественно, что в этом проглядывают и глухие, глубокоукрытые реликтовые ужасы зооморфных уподоблений и дарвино-артикулированной памяти. К этому примыкает проблема критической массы имплантируемых органов, в смысле, что есть или будет их суммированная квази - персональность. Клонирование же при все возрастающей унифицированности урбанистического быта, образования и культуры вообще приводит нас к средневековой апокрифической идее о коллективной душе целого ряда существ (тогда имели в виду животных), в отличие от персональной, совершающей свой путь с уникальным со-творяемым телесным носителем, когда убийство одной особи не есть загубление коммунальной души, что является как бы преодолением персональной смерти и, соответственно, переосмыслением всей человеческой культуры, сотворенной перед лицом смерти. Герои этого будущего не будут столь мучительно и в то же самое время трагически-возвышенно втиснуты в единственное и единичное бренное тело (род локализации индуистских тел инкарнаций), малосовпадающее с невероятным объемом культурных и духовных инвестиций, напоминая собой разрываемую невероятно разросшимся элиеном слабую мягкую мясную куколку-оболочку. Эх, это вот и есть в прямом уподоблении наша бедная, слабая нормально-антропоидная богиня Диана.

Грандиозные похороны ее массмедийной божественной сути и пристроенного сбоку все испортившего, невыдержавшего и, к сожалению, не экстрагируемого телесного привесочка были последние и предельновозможные из подобного рода. С ними не могли сравниться ни одни из предыдущих (в этой последовательности выглядящих как бы опробованием , приготовлениями к самым главным) отпеваний предыдущих героев - Монро, Элвиса, Леннона, Меркури - при том, что, казалось бы, личные заслуги, одаренность и, собственно, адекватность роли их были абсолютно несопоставимы с дианиными. Да в этом ли дело? То есть, конечно, именно в этом дело, вернее, большая часть сего сакрального дела. Дело в темной, свершающейся на наших глазах провиденциальности. То есть, людское ли дело соизмерять людскую соразмерность божественно-героическим задачам и бытию, дискордию и несовпадения, провалы, трагедии, взлеты, предопределения и результирующую (в нашем случае) гибель. (Заметим, как тихо в это же самое время по законам своего служения и мифа - тоже нам неясного сполна - ушла из этого мира мать Тереза).

И началось безвременье. 20 век кончился. Когда начнется новый? Что начнется? начнется ли? С нами ли, или без нас? Скорее всего, без нас. Или с нами, но в том беспамятном и трансформированном состоянии, что вряд ли из наших нынешних идентификационных пространств мы смогли бы определить те будущие состояния-образования как самих себя. Мир начал на наших глазах коллапсировать, чтобы сжавшись, уже на уровне бесплотной геометрической точки единым разом перешагнуть в иную мерность и там уже разрастись, раскрыться, расцвести в новый неведомый объем. А мы можем это просто даже и не заметить, продолжая до своего естественного конца длиться в своей прирожденной нам протяженности. Это как с известной проблемой предела прошлого, т. е. проникновения в него и нарушения уже случившегося, имевшей место казуальной последовательности, приведшей к определенной неизбежности единичного современного события. Но мы, внедряясь в прошлое, нарушаем что-то в казуальной цепи, выстраивая другую казуальность, порождающую иной мир, параллельный ли, или расходящийся с нашим под каким либо углом в 20 ли градусов, в 32 ли, 47, 51, 140 ли градусов - кто знает. А о преимуществовании какого-либо из них или же о субстанциональности одного и фантомности других из горизонта одного из них судить не дано и не возможно. Для иного мира мы - просто несуществующие или прозрачно-незамечаемые, порой даже ошибочно идентифицируемые с самими собой. Вот так-то. И в этом смысле как бы погибшие. Погибшие вместе с Дианой, с ее машиной, с ее собаками. В общем, все нормально.

В общем, мужайтесь, братья.